Хозяин Амура - Страница 100

100

— Вопрос в том, как вы будете её использовать, — проворчал Оксеншерна.

Фамилия бывшего риксканцлера была одна из самых влиятельных в королевстве, и пусть Кристина искренне ненавидела старика, сделать более того, что она сделала, было уже нельзя. В Стокгольме же после нападок на Оксеншерна, тотчас начались разговоры о непременном повторении Кристиной судьбы короля Эрика, сына Густава.

Этот король, руководствуясь лишь своим гневом, расправился со знатной семьёй Стуре, среди членов которой были даже регенты Швеции, а также пробовал нападать на привилегии дворян и вообще, был совершенно непредсказуем и опасен для самого королевства. Вскоре он был низложен своими братьями, Юханом, ставшим королём, и Карлом, после чего Эрика заключили под арест и, в конце концов отравили мышьяком по приказу Юхана. Именно поэтому против дальнейших репрессий были ближайшие теперь к королеве Делагарди — и риксканцлер Якоб, и риксмаршал Магнус. Причём Магнус надеялся, что как только Кристина, озлобленная последними неудачами Швеции, которые она связывала с именем бывшего канцлера, успокоится, она простит Акселя, позволив ему вернуться на Родину с Эзеля. Этот остров, захваченный русско-датскими наёмниками, пришедшими несомненно из Тартарии Московской, что лежит в Сиберии, стал всё больше занимать обоих Делагарди, поскольку недавно стало известно о несомненной связи эзельцев с теми московитами, что продолжали тревожить корельские окраины королевства.

Тем временем члены семьи Акселя, кроме заболевшей, а оттого оставшейся в Пернове жены, уже двигались к Пскову, сопровождаемые полуротой конных дружинников во главе с Павлом Граулем, а также небольшим отрядом феллинских драгун Бельского. Путь лежал в Москву, на Ангарский Двор, где им предстояло перезимовать, а по весне отправляться дальше, в далёкую Ангарию — Сибирскую Русь.

Глава 15

Москва, Кремль, Теремной дворец. Начало декабря 1645

Окованная железными полосами дверь гулко закрылась, звякнув вычурной щеколдой, этим скрыв за собой мельтешение озаряемых свечным светом фигур и их сдавленные волнением голоса от любопытных глаз столпившихся в коридоре людей. Ввалившийся в коридор боярин, кажущийся огромным, словно медведь, из-за своей богатой шубы, привалился к косяку, тараща глаза. Крупные капли пота блестели на его лбу, взгляд был затуманен, будто боярин мертвецки пьян. С трудом разлепив губы, он прохрипел:

— Всё, отмучился Государь! Преставился…

Впущенный боярином до мерзости тяжёлый, спёртый воздух помещения, где долгие месяцы находился несчастный Алексей Михайлович, наполненный парами снадобий и химикалий, заставил Бориса Морозова поморщиться. Прикрыв рот широкой ладонью, на пальцах которой красовались несколько перстней с крупными каменьями, он чихнул и, тяжело зыркнув на окружавших его людей, ждавших от опекуна только что скончавшегося царя каких-то важных слов, проговорил:

— Чего буркала выпучили? Подымайте людишек, живо! Делати всё, как уговорено было. Аль не слыхали?! Ну! — слова свои Морозов дополнил стуком посоха о пол.

— Не станет ли спешка излишней, Борис Иванович? — произнёс один из приближённых бояр.

— Не успеем сейчас — Никита своё непременно урвёт, — уже спокойным тоном пояснил Морозов и с ухмылкой добавил:

— А ты, Илья Данилович, вовремя государю и мне тестем стал! — и, кинув взгляд на запертую дверь, из-за которой раздавался женский плач и стенания молодой жены, Борис быстрым шагом покинул коридор, заставив вжаться в стены царских рынд, шедших на смену. За ним последовали и остальные, шумно шурша полами одежд. Языки свечного огня поколебались, и по причудливо расписанным стенам заплясали тени.

* * *

Уже к обеду дня следующего скорбная весть о кончине Государя, выйдя из деревянного терема, где жил несчастный Алексей Михайлович последние месяцы, да обогнув Успенский Собор, где царь, по настоянию своего дядьки-опекуна, обвенчался с Марией Ильиничной Милославской в краткий миг облегчения от хвори, миновала толстые стены Московского Кремля и ушла в народ. Оный, немедля оказавшись взбудоражен, принялся собираться на торжищах, в церквах, у ворот монастырей и просто на площадях и улицах, где горожане и приезжие людишки стали с увлечением выспрашивать друг у дружки, как, мол, случилась беда-то такая. Гул колоколов сгонял чёрные стаи тревожно гомонящего воронья с насиженных мест, заставляя их долгое время летать над крышами домов. Он же выгонял на улицы и людей. Узнав о случившимся, многие плакали, Государя юного жалеючи. На торжище, что длинными рядами лавок занимало Красную площадь, также собиралась гудящая, словно растревоженный улей, людская толпа. Здесь, в этот час, как и во многих иных местах в столице, встревоженные горожане слушали тех, кто хоть что-то знал или пытался таковым казаться. Несмотря на мороз, толпы на улицах с каждым часом росли в числе, и вскоре в них стали захаживать разные личности с бегающими глазками и срывающимися на сип голосами. И если одни из них по привычке стали предрекать скорый Апокалипсис и всеобщую гибель от насылаемых диаволом моров, то другие принялись талдычить о лекарях-убийцах. Дескать, от них всё зло и учиняется — и хворобы они приносят, и пагубы наводят, да и падёжная болезнь без сомненья их промысел.

— Немецкие лекари Государя нашего погубили!! — раздавался истеричный вопль у начала рыбного ряда. — И прежних Государей они изводили!

С этим кличем многие поспешили согласиться. Как же оно иначе-то, немцы — от них всё зло! Немцы завсегда виновны! И вот уже толпа суровеет лицом, вытирая рукавом подмёрзшие на морозе сопли.

100